Америка глазами русских писателей: Есенин в США

Сегодня, когда отношения между Россией и Америкой, стали самыми напряженными со времен первой Холодной войны, мы решили вспомнить, с чего все начиналось, и хотим подробно рассказать о том, какими видели США знаменитые писатели.

Александр Генис: Это второй материал из нового цикла исторических репортажей Владимира Абаринова “Русские писатели в Америке”. Героем первого эпизода был Максим Горький. (Полностью этот материал можно найти тут). Сегодня речь пойдет об американских приключениях Сергея Есенина.

Владимир Абаринов: В декабре 1920 года на новогоднем банкете в Доме печати Сергей Есенин, по свидетельству мемуариста, говорил Маяковскому: «Россия моя, ты понимаешь, моя, а ты... ты американец! Моя Россия!» На что Маяковский иронически отвечал: «Возьми, пожалуйста! Ешь ее с хлебом!»

Но в Америку Есенин собрался раньше Маяковского.

В марте 1922 года он написал на имя Луначарского заявление о выдаче ему заграничного паспорта для поездки в Берлин сроком на три месяца. Паспорт был выдан 25 апреля. Одновременно Наркомпрос выписал мандат, которым просил всех представителей советской власти оказывать Есенину «всяческое содействие».

Есенин сопровождал в гастрольном турне Айседору Дункан, к которой в Европе должны были присоединиться 20 учениц ее балетной школы. Однако коллегия Наркомпроса выезд девочек запретила.

Непосредственно перед поездкой Есенин и Дункан решили оформить отношения. По словам одного мемуариста, они сделали это, потому что помнили об инциденте в Нью-Йорке с Горьким и Марией Андреевой, брак которых не был зарегистрирован. Они расписались 2 мая в Хамовническом ЗАГСе, причем каждому была присвоена двойная фамилия: Есенин стал по паспорту называться «Есенин-Дункан», а его жена – «Дункан-Есенин».

Утром 10 мая молодожены вылетели с Центрального московского аэродрома имени Троцкого на Ходынском поле в Кенигсберг. Это был экстравагантный по тем временам поступок, под стать звездной паре. Немецко-российское совместное предприятие «Дерулюфт» (Deutsch-Russiche Luftverkehrs Gesellschaft) открыло регулярное пассажирское воздушное сообщение между Москвой и Кенигбергом 1 мая. В салоне «Фоккера» F.II было всего пять мест, занятых, как правило, дипломатами и дипкурьерами. Рейс выполнялся дважды в неделю – следовательно, Есенин и Дункан вылетели четвертым по счету рейсом. Полет с промежуточными посадками в Смоленске и Ковно продолжался целый день. Из Кенигсберга супруги вечерним поездом в тот же день выехали в Берлин.

Я говорю с историком и философом, профессором Европейского университета во Флоренции Александром Эткиндом. Скажите, Александр, с каким настроем Есенин ехал в Европу и Америку – за новыми впечатлениями, за славой, бежал от советской реальности, искал новую почву под ногами? С чем связано напутствие Троцкого, о котором вы пишете в своей книге «Толкование путешествий»? Для пущей точности я приведу эту цитату из статьи Троцкого, ставшей впоследствии книгой «Литература и революция»:

Сейчас для Есенина, поэта, от которого хоть он и левее нас, грешных, все-таки попахивает средневековьем, начались годы странствия. Воротится он не тем, что уехал. Но не будем загадывать: приедет, сам расскажет.

Александр Эткинд: Да, Троцкий... Троцкому, я думаю, здесь можно доверять. «Для Есенина началась пора странствий» – как-то так он пишет. Это классическая идея – наверно, Троцкий из немецкой романтической литературы ее взял: какой-нибудь ученик чародея отправляется набираться жизненного опыта, и это называлось «пора странствий». Троцкий здесь звучит очень свысока, он как бы поучает Есенина, как поучал он и многих других людей постарше. У Есенина действительно был тяжелый период. Он женился, разводился, все это у него занимало не слишком много времени, и для него это, наверно, был очередной шанс найти себя, теперь уже в Европе и в мире. В те годы это было, в общем-то, большой редкостью. То, что называлось когда-то в дворянской культуре «большим туром», к этому времени, к началу 20-х, полностью исчезло, так что для него это была шикарная редкая возможность.

Владимир Абаринов: Европа Есенину категорически не понравилась. В одном из писем он пишет об этом так:

"Здесь действительно медленный грустный закат, о котором говорит Шпенглер. Пусть мы азиаты, пусть дурно пахнем, чешем, не стесняясь, у всех на виду седалищные щеки, но мы не воняем так трупно, как воняют внутри они. Никакой революции здесь быть не может. Все зашло в тупик. Спасет и перестроит их только нашествие таких варваров, как мы. Нужен поход на Европу...".

У него было несколько публичных выступлений в Берлине и Париже. Каждый раз он читал «Исповедь хулигана». Вот эти стихи в его собственном исполнении, записанном на пластинку:

Я нарочно иду нечесаным,

С головой, как керосиновая лампа, на плечах.

Ваших душ безлиственную осень

Мне нравится в потемках освещать.

Мне нравится, когда каменья брани

Летят в меня, как град рыгающей грозы,

Я только крепче жму тогда руками

Моих волос качнувшийся пузырь.

​Владимир Абаринов: В Берлине Есенин и Дункан вторично зарегистрировали свой брак – на всякий случай. Айседора показала мужа врачу, и тот рекомендовал ему воздержаться от употребления алкоголя хотя бы на два-три месяца. Есенин соблюдал обет трезвости до Америки, но когда приехали в Америку, оказалось, что там сухой закон. Кроме Германии, Айседора возила мужа в Бельгию, Италию и Францию, но везде ему было бесприютно. Наконец, в конце сентября супруги сели в Гавре на пароход «Париж» и отбыли в Новый Свет.

В Нью-Йорском порту иммиграционные власти не позволили им сойти на берег. Есенин и Дункан провели ночь в своей каюте, чтобы наутро предстать перед особой комиссией – именно во время этого допроса у Есенина возникла ассоциация с гоголевским Миргородом.

Но журналистов к ним допустили, и из их репортажей в утренних газетах Есенин, прежде не задумывавшийся об этом, впервые осознал свое положение. В России, в эмигрантских Берлине и Париже он был знаменитым русским поэтом. В Америке главным действующим лицом была Айседора, международная знаменитость, а он – всего лишь ее мужем, экзотической деталью на ее портрете. Газеты описывали его внешность и костюм, но ничего другого они и не могли о нем сообщить – он не говорил по-английски и только кивал и улыбался. Одна газета даже умудрилась назвать его украинским поэтом.

На первом же выступлении Айседоры в Карнеги-холл эта его роль в полной мере подтвердилась: она попросила его одеться в русский национальный костюм и в конце представления выйти на сцену.

Нью-Йорк ему поначалу очень понравился. И это даже удивительно: от крестьянского поэта ждешь, что он подхватит горьковскую ноту антиурбанизма, а он, наоборот, восхищается огромным городом.

За объяснениями я обратился к Эткинду. Александр, В чем тут дело?

Александр Эткинд: Да, интересный вопрос. Но я хотел бы, во-первых, отметить насчет паспортов: американцы вообще не требовали тогда от въезжавших паспорт – по-моему, до Второй мировой войны. Так что паспорт Есенину нужен был, чтобы выехать, а уж приехать в Америку он мог и так, были бы деньги. А вот откуда у него были деньги – другой вопрос. Мне кажется, Троцкий даже намекает в своей статье, что Есенин был отправлен при его, Троцкого, поддержке. Но, конечно, можно читать этот текст иначе. Но если это так... Сейчас мы, наверно, поговорим о «Железном Миргороде», который является ответом Троцкому. Троцкий укоряет Есенина в народничестве, в том, что он «играет мужика». Есенин, скорее всего, в тот момент, о котором вы рассказываете, еще не читал статью Троцкого, но, наверно, такие разговоры ходили, и Есенин, наверно, был бы рад перестроиться. Там такой есть интересный момент в очерке, когда он смотрит на Нью-Йорк, на Бруклинский мост и говорит: «Как великолепен Нью-Йорк!» И немедленно после этого: «Как был глуп Маяковский!»...

Владимир Абаринов: Вот точная цитата из «Железного Миргорода»:

"Мать честная! До чего бездарны поэмы Маяковского об Америке! Разве можно выразить эту железную и гранитную мощь словами?! Это поэма без слов... Милые, глупые, смешные российские доморощенные урбанисты и электрификаторы в поэзии! Ваши "кузницы" и ваши "лефы" как Тула перед Берлином или Парижем".

Маяковский, конечно, писал о воображаемой Америке. Он побывал там позже Есенина и в свою очередь восхитился Бруклинским мостом.

Александр Эткинд: Короче говоря, Есенин в тот момент честно пытается перестроиться, понять и почувствовать прелесть индустрии, высокой городской цивилизации Нью-Йорка. Ну а когда Айседора Дункан в силу условности своего танцевального искусства возвращала его к таким простым реалиям, что если ты русский, которого здесь никто не знает, но смазливый парень, то и одевайся соответственно – он практически оказался в амплуа балетного танцовщика, хоть и не был таковым. Это наверняка было ему очень неприятно, потому что шло вразрез с теми высоким большевистским ожиданиям, на которые он готов был отвечать.

​Владимир Абаринов: Насколько я понимаю, Айседора сама сорвала себе гастроли своим политическим темпераментом – несмотря на предупреждения импрессарио Сола Юрока, она не могла удержаться от политических монологов, восхваляющих русскую революцию, и этим навлекла на себя гнев публики, не говоря уже о фривольных нарядах, с трудом допустимых в Нью-Йорке, а уж в провинции и подавно. А тут еще и Есенин впадает в депрессию и скандалит. И вот тогда в его отношении к Америке появляется традиционный мотив американского мещанства, американского провинциализма, характерный и для других советских визитеров. Особенно Маяковский потом эту тему разовьет: мол, небоскреб новый, а клопы в нем те же самые.

Что заставило Есенина пересмотреть свое первоначальное впечатление – личные обстоятельства или интеллектуальный процесс?

Александр Эткинд: «Железный Миргород» все равно полон восторга перед железной цивилизацией. И вместе с тем оговорок: он железный, что великолепно, но все равно остается Миргородом. Да, и мотив американского мещанства – он потом появится и у Пильняка, и у Ильфа и Петрова в их рассказах об Америке. Но Есенин, мне кажется, больше всего шел навстречу Троцкому, перестраиваясь под влиянием критики. «Железный Миргород» полон искреннего восторга перед вот этой высокой техникой, небоскребами, железными кранами, броненосцами, с которых взлетают самолеты, садятся на воду, броненосцы их поднимают каким-то железными руками...

Владимир Абаринов: Вот точная цитата:

"Около Нью-Йорка стоят громады броненосцев, по бокам которых висят десятками уже не шлюпки, а аэропланы, которые подымаются в воздух по особо устроенным спускным доскам; возвращаясь, садятся на воду, и броненосцы громадными рычагами, как руками великанов, подымают их и сажают на свои железные плечи".

Мне кажется, Есенин эту технику все-таки придумал.

Александр Эткинд: Я не проверял, но как-то трудно себе представить, что он вот так взял и придумал. Может, и был какой-то один из первых авианосцев, который подбирал гидросамолеты. Но это звучит как поэтическая метафора его восторга, понятного всем, кто бывал в Нью-Йорке. Правда, он оговаривается при этом, что на самом-то деле американцы – все мещане, но это говорится без примеров, без аргументов, без поэзии. Это, в общем-то, не убеждает и остается в тени очерка.

Что мне кажется там самым важным, это история про русского мужика как прямого аналога американских индейцев. Он постоянно говорит там о нашем русском Гайавате, который так же отстал от жизни, от цивилизации, от прогресса, как краснокожий, весь в перьях американский индеец. Вот это отношение к мужику у Есенина в точности повторяет отношение к крестьянину в «Литературе и революции» Троцкого. От Троцкого-то мы этого и ожидаем, ничего другого у него и быть не может. А у Есенина это неожиданно. Это интересный случай как бы такого, говоря высоким стилем, литературного диалога, но на самом деле скорее перестройки под влиянием критики могущественного лица.

Владимир Абаринов: Цитата из «Миргорода»:

"Но и все же, если взглянуть на ту беспощадную мощь железобетона, на повисший между двумя городами Бруклинский мост, высота которого над землей равняется высоте 20-этажных домов, все же никому не будет жаль, что дикий Гайавата уже не охотится здесь за оленем. И не жаль, что рука строителей этой культуры была иногда жестокой. Индеец никогда бы не сделал на своем материке того, что сделал "белый дьявол".

И через несколько абзацев, после описания Бродвея:

"Когда все это видишь или слышишь, то невольно поражаешься возможностям человека, и стыдно делается, что у нас в России верят до сих пор в деда с бородой и уповают на его милость. Бедный русский Гайавата!".

Вот все то, что Есенин пишет об индейцах или афро-американцах, о том, что Америку заселяла всякая рвань из Европы – откуда он все это взял? Ведь это все очень наивно, поверхностно, прямо как из учебника политграмоты. Мне кажется, Америка Есенину совсем была не интересна, или у него был интерес, но пропал?

​Александр Эткинд: Вы, наверно, правы, но надо судить по тем текстам, которые реально осуществлены. Тот же «Железный Миргород», в котором Есенин полностью отразил этот момент своей биографии. Я верю, что в тот момент Америка его поразила, вдохновила, что он действительно хотел соревноваться с Маяковским. Но вообще-то Есенин не был интеллектуалом, как Горький или Маяковский. Какими были его источники, я не знаю, но это могли быть устные рассказы. С Айседорой у них вроде как и общего языка не было, но какие-то были русскоязычные люди – русскоязычный Нью-Йорк всегда полон и тогда он тоже был не мал. Так что это, скорее всего, надо понимать как перевод устного фольклора в очерк, претендующий на знание жизни.

Владимир Абаринов: В примечаниях к «Стране негодяев» сказано, что знаменитый монолог Рассветова, фрагменты которого растиражированы сегодня русским Интернетом как некий манифест антиамериканизма, написан в Нью-Йорке перед отъездом в Европу. Там довольно колоритные эпизоды из истории золотой лихорадки, отдаленно напоминающие путешествие в Америку Шатова с Кирилловым из романа «Бесы», которое, в свое очередь, написано по известным запискам Павла Огородникова. То есть я хочу сказать, что это как бы ложный эффект присутствия: Есенин не знал английского, не ездил на золотые прииски – его сведения имеют чисто литературное происхождение. Видимо, еще Джека Лондона надо добавить.

Александр Эткинд: Знаете, у меня в таких случаях вопрос: а что вообще имеет нелитературное происхождение? Какие наши сведения о мире имеют иное происхождение, кроме литературного? «Страна негодяев» – это попытка романтической поэмы о Гражданской войне, диверсиях, саботаже. Есенин вроде как сам в таких вещах не участвовал. Примерно в той же мере великие поэты и даже великие ученые очень многие знания получили из литературы. Мы-то с вами не стесняемся сказать, что вот то-то и то-то видели сами, Нью-Йорк видел сам, а все остальное читал, знаю из книг. А для поэта, каким был Есенин, очень важно претендовать на непосредственное знание жизни: вот это я узнал не из Маяковского или там Горького, а видел сам, это мои личные впечатления, и никого я, в общем-то, не читал.

Владимир Абаринов: Вот один из отрывков из монолога Рассказова, который очень нравится современным русским патриотам:

Места нет здесь мечтам и химерам,

Отшумела тех лет пора.

Все курьеры, курьеры, курьеры,

Маклера, маклера, маклера…

От еврея и до китайца,

Проходимец и джентельмен —

Все в единой графе считаются

Одинаково — bisnes men.

На цилиндры, шапо и кепи

Дождик акций свистит и льет.

Вот где вам мировые цепи,

Вот где вам мировое жулье.

Если хочешь здесь душу выржать,

То сочтут: или глуп, или пьян.

Вот она — Мировая Биржа!

Вот они — подлецы всех стран.

Так все-таки где же Есенин был искреннее – в этих стихах или в «Миргороде»?

Александр Эткинд: Как судить об искренности по текстам, которые явно противоречат друг другу? «Железный Миргород» полон восторга перед Америкой. Могущественный человек пожелал ему удачного времени странствий. Троцкий так и пишет: «Приедет – сам расскажет». Ну и будто по заказу Есенин пишет прозу – «Железный Миргород». Но послан-то он был как поэт, а не как прозаик. От него ждут поэзию. Но вместе с тем и времена меняются, и отношения с Америкой...

Я думаю, ему было непросто и с американской женой своей, которая наверняка была очень трудной в быту. Ну и сама по себе Америка в этих необыкновенных условиях трудна. Хотя у Есенина в «Миргороде» есть наивное и откровенно восторженное восхищение американской роскошью, американским масштабом, просто большими коридорами на корабле. Он никогда такого не видел, и он постоянно сравнивает вот эту роскошь, золото, бархат, а главное, эти пространства, где нет тесноты с грязью русского крестьянина, к которым привык. Такие непосредственные противопоставления характерны для человека, который первый раз все это видит.

Владимир Абаринов: Процитируем описание трансатлантического лайнера «Париж»:

"Я шел через громадные залы специальных библиотек, шел через комнаты для отдыха, где играют в карты, прошел через танцевальный зал, и минут через пять чрез огромнейший коридор спутник подвел меня к нашей кабине. Я осмотрел коридор, где разложили наш большой багаж, приблизительно в 20 чемоданов, осмотрел столовую, свою комнату, две ванные комнаты и, сев на софу, громко расхохотался. Мне страшно показался смешным и нелепым тот мир, в котором я жил раньше. Вспомнил про "дым отечества", про нашу деревню, где чуть ли не у каждого мужика в избе спит телок на соломе или свинья с поросятами, вспомнил после германских и бельгийских шоссе наши непролазные дороги и стал ругать всех цепляющихся за "Русь" как за грязь и вшивость. С этого момента я разлюбил нищую Россию".

Ну и тема американской бездуховности – дескать, кроме мюзик-холла никакого искусства в Америке нет. Ведь этот литературный антиамериканизм имеет очень давнюю историю. Почему русским так хочется в это верить?

Александр Эткинд: С другой стороны, у Чернышевского в «Что делать?» в минуту трудности хороший человек, наоборот, бежит в Америку, и, в общем, так бывало с русскими людьми довольно часто, даже очень часто, и они там неплохо устраивались. Середина XIX века полна восторгами перед американским прогрессом, перед тем, как там замечательно развивается фермерское хозяйство, как там демократия процветает, как там русские люди отлично строят железные дороги во Флориде. Это даже у Ленина можно найти в некоторых работах - искренний восторг перед американской продуктивностью, масштабом. Потом появляются конкуренция, зависть. Потом дело идет к Первой мировой войне, к Версальскому трактату, революции в России, когда Америка вроде как посулила России поддержку, а вместе с тем отказала в поддержке...

Я полагаю, что реальный антиамериканизм появляется в России в конце XIX века и всерьез развивается в период между двумя мировыми войнами. Тут были всякие зигзаги, был медовый месяц в 1933 году, когда были установлены дипломатические отношения. Так что антиамериканизм русских ну никак нельзя принимать за данность. Это историческое явление, которое всегда порхает, моргает, мигает, то есть все время меняется.

Другое дело такой человек, как Есенин. Он не говорил по-английски, это известно. Он не мог общаться с людьми, читать литературу, поэзию – то, что ему реально было важно. Он не мог принимать современного американского искусства, потому что это ему было не интересно. Экспрессионизм, не говоря уже о кубизме, – это ему было просто чуждо. Что он увидел и узнал? Мюзик-холл, тем более что его постоянно туда таскала его балетная жена. Это ему и надоело. Так что секрет прост, и он индивидуален.

Для Горького, например, это было совершенно иначе, ему в Америке действительно досталось: он приехал туда как король мировой литературы, но с незаконной женой и вместо литературной критики получал ужасные наставления в газетах по поводу его личной морали. Это его страшно шокировало, он к этому не привык. А Маяковский, например, по крайней мере в отношении американской архитектуры – он ее понял, принял и пел ей восторженные песни.

Владимир Абаринов: Уезжает Есенин из Америки в отвратительном настроении. Посреди океана пишет известное письмо Александру Кусикову в Париж, в котором отзывается об Америке, что это «дрянь ужаснейшая», нагоняющая на него смертную тоску. Но цитируют это письмо обычно недобросовестно, потому что дальше он пишет, что и в Россию возвращаться ему смертельно не хочется. И объясняет почему, причем в нецензурных выражениях.

Александр Эткинд: За тот год с лишним, что он был за границей, в России изменилось очень многое. Он уезжал-то, наверное, чтобы отдохнуть от бед и переждать трудности. Ну как и сейчас люди уезжают на год, два – авось все изменится, когда мы вернемся. А поскольку в тот конкретный момент все становилось только хуже... В том числе и вот этот его диалог с Троцким, который меня так занимает. Наверно, когда Есенин возвращался или уже после того, как вернулся, он понял, что поставил не на ту лошадку, что его ставка на Троцкого неверна. И в России его действительно ничего хорошего не ожидало. Мы знаем отлично, чем это закончилось.

Владимир Абаринов: Ну уж тут Америка точно не причем.

Оригинал публикации – на сайте Радио Свобода