«Когда говорили о татаро-монголах, весь класс оборачивался на меня» – Рефат Чубаров

(Продолжение, первую часть интервью читайте здесь, вторую – здесь, третью –​ здесь)

Крым.Реалии подготовили большое интервью с главой Меджлиса крымскотатарского народа, народным депутатом Украины Рефатом Чубаровым. В последней части он рассказывает о том, что ждало его семью после возвращения в Крым, о попытке поступить в Московский государственный университет и вызове в КГБ.

– Ваша семья, как и все крымские татары, была депортирована. Вы родились в городе Самарканд Узбекской ССР в 1957 году. Что вы помните о первых годах жизни?

– Эти воспоминания носят достаточно радостный характер. Я помню, как вечерами отец мне с братом рассказывал сказки. Потом у него, видимо, не хватало времени, он принес и повесил возле печки настенный алфавит. Это были красочные картинки с буквами, и через несколько дней мы с братом уже знали алфавит, чтобы самим читать сказки, чтобы отец на это не тратил время. Мне было примерно 5-6 лет.

– Что значил режим лагерного поселения? Крымские татары в депортации не могли свободно ходить по улицам, жили в определенном месте?

– Мнение о месте проживания человека и любые действия, которые меняли его образ жизни, должно было быть согласовано с военным комендантом. Если вы хотели поехать в соседнее село, потому что там ваши близкие, то вы должны были получить разрешение от него. Как правило, разрешения не давали. Это было такое своеобразное наказание, подавление. Как в тюрьме, когда не дают свиданий специально, чтобы подавить узника, так и здесь применялись такие методы. За самовольный уход с места проживания спецпоселенцам грозило 25 лет каторжных работ. Разумеется, поступление в институты – исключительно с разрешения коменданта. Это целое поколение, которое не смогло учиться, потому что они не могли получить такого разрешения.

– А вы, как маленький ребенок, чувствовали это на себе?

– Мать и отец отдали меня в школу с русским языком обучения. Я помню вечер, когда они между собой размышляли об этом. Отец сказал, что узбекский язык он и так знает, а вот русский не помешает.

И я пошел в школу с русско-узбекским языками обучения. В начале 60-х годов это было очень распространено в Узбекистане, когда в одной школе учились дети и на узбекском потоке, и на русском. Я помню, как где-то во 2-3 классе нам пытались рассказывать определенные страницы истории о Советском Союзе… Тогда ведь пропаганда была, может, намного тоньше, чем сейчас, особенно для хрупкой детской души. Перед 7 ноября нам рассказывали о Великой Октябрьской социалистической революции, в мае – о Великой Отечественной войне.

Когда говорили о татаро-монгольских нашествиях, весь класс резко оборачивался на меня и нескольких других детей. Когда говорили о немецко-фашистских оккупантах, все оборачивались на девочку Лиду – она была немкой из числа депортированных. При том, что нас учили интернационализму, власть не создавала шлюзы для того, чтобы в системе обучения исторические события не связывали с представителями этносов.

Когда я повзрослел, я понял, что это было невозможно. Даже если бы власть делала это, мы все равно приходили домой – и моя мама, мой отец рассказывали мне, кто мы, откуда и почему мы здесь. То же самое происходило в узбекских семьях, потому что у них, видимо, вспоминали подавление восстаний, которые были в конце 20-х –начале 30-х годов в Узбекистане. Они жестоко подавлялись кровью со стороны Красной армии.

– Рефат-ага, ваши родители с четырьмя маленькими детьми приехали в Крым в 1968 году. Это удача, что вашей семье удалось вернуться в Крым гораздо раньше, чем большинству ваших соотечественников?

– Если бы у меня была возможность спросить моего покойного отца (а он умер буквально в первый месяц после того, как началась оккупация Россией Крыма, ему было 83 года), он бы сказал, что для него было очень важно, что он значительную часть своей жизни прожил в Крыму –с 1968 по 2014 год.

В первые месяцы после того, как мы возвратились, моя мама очень плакала по ночам. Она плакала, потому что все родные, включая ее родителей, остались в Узбекистане. Наше возвращение подкреплялось ожиданием того, что за нами переедут почти все крымские татары. Моя мама была уверена, что вслед за нами приедут наши близкие, в том числе мои бабушка, дедушка. Но этого не случилось, потому что после нас просто опять упал железный занавес, и всех крымских татар, которые самостоятельно пытались возвращаться, выкидывали или в сторону Краснодарского края России, или в сторону Херсонской области – Новоалексеевка, Мелитополь. Моей маме было очень сложно с четырьмя детьми без родных, близких. Отец всегда успокаивал ее: зато мы в Крыму.

– Село Ильинка Красноперекопского района, вы пошли в пятый класс. Какие отношения у вас были с соседями, одноклассниками, учителями?

– В Узбекистане мы знали, что мы – в изгнании и что к нам относятся по-разному. Но мы не чувствовали от людей целенаправленного противодействия или настороженности. Там не было ярко выраженной ежедневной антитатарской пропаганды. А в Крыму такие ощущения появились.

Меня потряс один случай. Это было в 69 году, пятый класс, май месяц. Мы с товарищем Владимиром Солобаем шли через речку. Вдруг он резко останавливается и говорит: «А за что вы нас будете убивать?». Он даже сказал «резать»... Я растерялся, сказал: «А почему? Кто это сказал?». И он нехотя, но рассказал о том, что приходила соседка и сказала маме, что 17-18 мая крымские татары будут резать детей. Все получилось из-за того, что накануне 18 мая мой отец и четверо мужчин из других семей решили вечером 17 мая собраться на берегу речки и вместе с детьми, женами провести молебен, вспомнить депортацию... С этим они пошли к парторгу совхоза. По селу пошли разные разговоры.

– Вы хотели поступить в МГУ. Почему именно туда?

– Инициатором был мой учитель русского языка и литературы – Александр Павлович Пушкарев. Он меня сагитировал, и я буквально после окончания 10-го класса взял чемодан книг и поехал в Москву, устроился в общежитие, начал сдавать экзамены... Я не смог сдать сочинение, оно оказалось для меня очень сложным. Хотя я был очень самоуверенным, чувствовал, что все знаю. Но этого было недостаточно.

Я помню, как я прилетел назад: мне казалось, что все село смотрит на меня осуждающе. Все же знали, что я поехал учиться в Москву, а я не поступил. Мне было так стыдно, но мать сказала: ничего страшного, сынок, если ты хочешь поступить, ты поступишь. Так и получилось, правда это уже стал не МГУ, а Историко-архивный институт.

– Перед этим вы еще отучились на каменщика и были два года в армии. Какой период вашей юности сформировал вас?

– В каждом периоде были свои прелести. Когда я не поступил в МГУ, через неделю я пошел работать. Мне хотелось доказать, что я не пропащий человек. Мы с товарищембыли сеяльщиками, как раз началась подготовка полей для озимых.

Потом мы поступили в ПТУ в Симферополе. Товарища – Витю Захарова – прописали в общежитии, а меня – крымского татарина – нет. Я написал большое письмо первому секретарю ЦК ВЛКСМ. Письмо было такое наивное, детское… Витя Захаров его тоже подписал. Примерно через месяц нас вызвали в КГБ. Мне где-то часа полтора читали лекцию об интернационализме, о том, что в Советском Союзе все равны. А на второй день мне отдали мой паспорт с пропиской. Я себя почувствовал победителем. А через пару месяцев меня и Витю отправили по распределению в город Тирасполь Молдавской ССР. Так система решила нас двоих детей проучить.

(Текстовую версию материала подготовила Катерина Коваленко)