Доступность ссылки

Иван Лапшин, колбаса и шляпки. Бытовая жизнь советского человека


Колбасный цех, СССР, 1987 год
Колбасный цех, СССР, 1987 год

Новая книга доктора исторических наук Наталии Лебиной “Пассажиры колбасного поезда”, вышедшая в издательстве НЛО, исследует быт и поведение советских людей от первого послереволюционного десятилетия до последних брежневских лет.

“Определенные продукты превратились в неофициальные, но устойчивые маркеры положения человека в системе социальных связей… Искусствоведа Михаила Германа уже в начале 1960-х годов поразило “невиданное барство” его московских родственников – партийных чиновников среднего уровня. В их доме в избытке были уже малодоступные обычным людям продукты. При этом за столом… все “накладывали себе на тарелку толстые ломти карбоната, ветчины, дорогих колбас, сыра и лопали их, заедая тонкими ломтями хлеба с маслом”. Такая еда не соответствовала принципам здорового питания, но демонстрировала принадлежность либо к номенклатуре, либо к клану торговых работников. На рубеже 1970-1980-х годов “престижность” потребления колбасы – не слишком полезного продукта – достигла апогея”. Это цитата из книги Наталии Лебиной “Пассажиры колбасного поезда”, замечательной тем, что Лебина использует все доступные источники – и архивные материалы, и научные труды, и мемуары, и даже художественную литературу, справедливо полагая, что писатели – “современники описываемых событий, придерживавшиеся реалистического метода… были точны в передаче именно деталей быта”. В книге 26 небольших глав-этюдов, ярко рисующих самые разные стороны советского быта и советского сознания, причем в поле зрения автора попадает все – от формы женских шляпок до похоронных ритуалов, от магии красной косынки до отношения к семье и сексуальным практикам.

Каждая сторона жизни рассматривается и с помощью научного инструментария – мы находим здесь статистику и ссылки на научные труды, – и с помощью обычной человеческой оптики, в поле зрения которой попадают и старые письма, залежавшиеся в дедовском столе, и остатки родительского гардероба, и воспоминания об отшумевших домашних праздниках, и достославный квартирный вопрос, волновавший среди прочих и семью автора, и одежда, и пищевые привычки, и дефицит всего на свете, так знакомый каждому, кто успел хоть немного побыть советским человеком.

Сама Наталия Лебина сознает, что написала книгу в смешанном жанре.

"Это своеобразный эпатажный эксперимент историка-ученого, который всю жизнь занимается изучением советской повседневности. И вот сейчас этот историк выступил в качестве и ученого, и мемуариста. Это такой смешанный текст, где есть очень серьезная научная база, антропологические повороты и одновременно показ того, что исторические макропроцессы отражались и на микроуровне, в рамках микромира одной городской семьи".

СССР – несбалансированный, негармоничный, но все-таки модернизационный проект

Многие серьезные критики отметили этот подход как новаторский и интересный, потому что при любом объективном исследовании авторский дискурс все равно проступает – а здесь он становится частью книги. Она, по словам Леонида Парфенова, фаворит 2019 года и “входит в большинство топ-списков разных изданий”, а “СССР представлен … как … кособокий, несбалансированный, негармоничный, но все-таки модернизационный проект”.

пожалуйста, подождите

No media source currently available

0:00 0:10:03 0:00
Загрузить

– Наталия, вы ведь рассказали в этой книге несколько историй, касающихся вашей семьи? И одна из них вполне трагическая.

– Да, она касается бабушки моего мужа. Она из еврейской семьи, жившей в Тобольске и достаточно обеспеченной до революции, несмотря на 5-й пункт. Но все девушки из этой семьи увлеклись марксизмом и включились в борьбу с царизмом. Юная Ольга Годисова, будущая бабушка моего мужа, была ярой коммунисткой – вплоть до того, что отреклась от собственного мужа, а своего сына назвала Никленом, что означало Николай Ленин. Мне достались ее письма. Она пишет сыну, как нужно служить партии, и одновременно дает житейские советы. Например, во время войны она уговаривала его накупить побольше билетов военной лотереи, ведь так можно помочь фронту, Родине. У этой красивой женщины был покровитель, известный большевик – Емельян Ярославский. В 1944 году он умирает. И Ольга Захаровна, понимая, что ее могут привлечь и за мужа-троцкиста, и за Ярославского, положение которого тогда стало шатким, кончает с собой в апреле 1944 года.

– Все главы вашей книги сопряжены с чем-то личным?

За пасхальным столом спорили о культе личности Сталина

– Да, в большей или меньшей степени. У меня есть глава “Елка” – там расшифровываются разные бытовые ситуации, связанные с праздниками. И в ней я рассказываю о связях моей семьи с семьей Юрия Павловича Германа. История Лапшина – это же история Германа. Мой дед познакомился с писателем еще в 1930-х годах, работая в знаменитой бригаде Ленинградской милиции под руководством Ивана Васильевича Бодунова. Дед был сыщик от бога, человек малограмотный, но очень стремившийся к культуре. Многие факты жизни деда отражены в романах Германа, они дружили до самой смерти Юрия Павловича, дед ему много рассказывал, они делились воспоминаниями. Статус семьи Германа был, конечно, выше нашего, и для меня это было своеобразное окно в высший свет 50-60-х годов. Девочкой я часто бывала на его даче. Все это очень любопытно – каким он был дачником, как он уважительно относился к моей бабушке, которая была верующей, и он всегда приходил к ней на Пасху. За пасхальным столом сидела моя семья и Юрий Павлович, все – члены партии, но спорили они тогда не о церковных вещах, а о культе личности Сталина, им это было важнее. В общем, я с большой теплотой вспоминаю общение с семьей Германа и ее окружением.

– Вы не обходите и такую больную тему, как уплотнение.

– Конечно. Мой дед построил себе роскошный доходный дом на Балтийской улице, где у него, естественно, была квартира. До конца 20-х годов он оставался в своем доме в качестве домоуправа, а с окончанием НЭПа приоритеты жилищной политики сменились и его выселили из своего дома. Он поселился на той же улице, но в маленькой каморке на первом этаже и потом весь остаток жизни обходил свой дом стороной. Для деда это было большим ударом, он думал, что строит дом на века, и потом просто не мог на него смотреть.

Наталия Лебина
Наталия Лебина

– А эта уплотнительная история как-то продолжилась, отразилась в дальнейшем на вашей семье?

– Конечно, до 50-х годов нормального жилья у нас не было, мы и сейчас ездим и смотрим на этот дедовский дом. Большинство родственников по линии моей мамы погибли во время блокады – все они были выселены из этого дома, находились в очень тяжелых жилищных условиях, все они лежат на Пискаревском кладбище. Совсем недавно я нашла в Книге памяти блокадного Ленинграда упоминание о своей прабабушке. Отношение к собственности у меня скептическое, дом я отвоевывать не собираюсь, но заезжаю туда иногда – мне интересно…

– Одна из глав у вас называется “Смерть”, и вы пишете об очень важных вещах, о сломе ритуалов ухода – осевых для любой культуры.

В конце 30-х сталинская позиция по отношению к самоубийцам стала очень жесткой

– Да, а еще о самоубийствах, о том, как менялось к ним отношение правящих кругов: в 20-е годы оно было вполне либеральным, а в конце 30-х сталинская позиция по отношению к самоубийцам стала очень жесткой, и она полностью совпадает с религиозной. Но уже в 20-е годы начало формироваться отношение к самоубийствам членов партии как к предательству ее интересов. У меня есть примеры того, как люди в конце 30-х годов специально писали предсмертные записки, в которых клялись, что уходят из жизни только потому, что болезнь не позволяет им дальше бороться, но что они верят в коммунистическое завтра. Герой романа Вересаева “Сестры” кончает с собой из-за того, что не принимает политику коллективизации, и этот роман не издавался с середины 30-х годов.

– Наталия, вы пишете о постепенной вестернизации советского общества, о том, как она проникала – с каждой вещью, привезенной “оттуда”. В каких областях этот процесс был наиболее явным?

Чулки в советском дискурсе, в советской повседневности – это знаковая вещь

– Прежде всего, в области одежды и еды – стали открываться кафешки в 60-е годы, которые, правда, потом позакрывали, появились напитки вроде “Байкала”. 60-е годы – это расцвет, десталинизация дала большой толчок всему этому. А потом, в годы застоя, все импортное распределили по магазинам “Березка” и по другим местам для имеющих доступ. Меня, конечно, поражала одежда, которую привозили с Запада, причем не обязательно джинсы, это мог быть дивный нейлон, резко отличавшийся от нашего. Первый советский нейлон и капрон был хороший, потом пошла халтура, а с Запада привозили очаровательные кофточки – непрозрачные, на подкладке, так изящно сделанные. Ну, и конечно, чулки нейлоновые, они тогда назывались безразмерными. Чулки в советском дискурсе, в советской повседневности – это знаковая вещь: вечно женщинам не хватало именно чулок. Это было и в 20-е годы, об этом мы читаем в мемуарах, и в художественной литературе. Знаменитый роман Пантелеймона Романова “Товарищ Кисляков” вначале назывался “Три пары чулок”, там показано, как на рубеже 20-30-х годов советскую женщину можно было купить за три пары чулок. Так что появление в 60-х годах нейлоновых чулок – это был бытовой шок: не надо поднимать эти бесконечные петли, исчезла такая ужасная вещь, как швы на чулках, – и это тоже был элемент завозной, привезенной свободы.

– Наталия, а вы не зафиксировали этот умопомрачительный момент перехода от чулок к колготкам, которым грубые мужики, которых сегодня обязательно назвали бы сексистами, немедленно дали прозвище “ни дать, ни взять”?

– О да, хотя сюжета у меня такого нет, но это замечательный переход, это тоже свобода, хотя и стоившая дорого. Ведь чулок можно было купить две пары, один порвется – заменил другим, а колготки если порвались – так уж порвались. И потом, пара чулок стоила рубль 30 – рубль 70, а колготки – 5, это серьезная разница. И еще есть в этой теме некий сексуальный капризный контекст, ведь чулочки – это всегда более эротично.

– Тут мы плавно переходим к главе “Интим”. Чтобы проиллюстрировать революционно-аскетическое понимание телесного и жесткий контроль общества над сексуальными практиками, вы там приводите замечательную цитату из трудов психоаналитика А. Б. Залкинда, написавшего “12 заповедей полового поведения пролетариата”: “В их контексте все личное и, прежде всего, сексуальное рассматривалось как мешающее коллективистскому и революционному. Одна из заповедей гласила: “Половой подбор должен строиться по линии классовой, революционно-пролетарской целесообразности”, а другая утверждала: “Класс в интересах революционной целесообразности имеет право вмешаться в половую жизнь своих членов. Половое должно во всем подчиняться классовому, ничем последнему не мешая, во всем его обслуживая”. Но вы пишете не только об этом.

Пока аборт производился, дедушка сидел и наблюдал за оперативной обстановкой

– Да, например, об абортах. Через год после моего рождения мама снова забеременела, это был 1949 год, папа – тяжелейший инвалид войны. В общем, она решается на криминальный аборт. Пикантность ситуации заключается в том, что она – зам прокурора одного из районов города, дедушка – работник милиции, и на его квартире совершается этот криминальный аборт. Это фантастика: пока аборт производился, дедушка сидел и наблюдал за оперативной обстановкой. Вот такое двоемыслие, даже двоесуществование, двойные стандарты – это следствие идеологического давления, деклараций вроде того, что у нас секса нет, системы запретов, окружавших человека.

– Среди ваших источников – книга Михаила Мельниченко “Советский анекдот”, наверное, драгоценная для исследователя, своеобразный измеритель расстояния от деклараций до реальной жизни.

– Конечно, эта толстенная книга, которую собрал совсем молодой мальчик, мне очень пригодилась, она тоже отражает двоемыслие, ироничный взгляд на идеологическую витрину. Причем в эпоху сталинизма она одна, потом другая, эти изменения я пыталась проследить. Одна система уплотнений чего стоит – или строительство дач. Мой папа работал в системе Академии наук, и когда разбирали на дрова сарай на территории одного академического института, ему дали бумагу: выдать Лебину дрова для постройки дачи, у меня она даже сохранилась. У людей в этих условиях появлялась изворотливость, вырабатывались стратегии выживания. А власть вдобавок формировала представления о том, что хорошо и плохо в быту, у меня этому посвящена глава о язвах общества. Жить как нэпман – это плохо, ставить фарфоровую кошечку – это мещанство, покупать себе вещи – это вещизм, накопительство – все это дурные стороны в советском обществе. А на самом деле это прикрывало провалы в экономике.

– А между тем, судя по вашей книге, даже женская шляпка – это не такая уж мелочь в государстве. И, как я понимаю, она существовала в некоем противостоянии с красной косынкой.

Лиля Брик фотографировалась для плакатов в красном платочке, а на самом деле носила изысканные шляпки

– Да, но, в общем, все это были выдумки интеллигенции, которая все время старалась прильнуть к советской власти и в начале 20-х старательно формировала образ девушки в красной косынке. Лиля Брик фотографировалась для плакатов в красном платочке, а на самом деле носила изысканные шляпки. В эпоху сталинского гламура все, что раньше критиковалось, стало снова модным и нужным, тогда специально насаждались шляпные ателье, возник первый дом моделей, и он специально проектировал шляпки, которые были очень распространены и поощрялись властью.

– Шляпка как государственное дело?

Журнал Мод, СССР, 1945 год
Журнал Мод, СССР, 1945 год

– Да, и в модных журналах 50-х годов дамы обязательно в изящных шляпках. Это сталинский гламур: с одной стороны, женщина – “я и лошадь, я и бык”, а с другой – существует женственность для немногих, шляпки привозятся из Германии. В хрущевское время от шляпок стали уходить, в шутку сравнивать их с тортом. Любопытно, что “сталинским тортом” современники называли и архитектурные проекты высотных зданий эпохи сталинизма. После смерти Сталина в моду вошло что-то более скромное. Очень интересна возникшая в 60-е годы мода ходить без головного убора, это был признак демократизма. Когда травили Бродского, о нем писали – он еще ходит без головного убора зимой: это выглядело легкомыслием и западничеством. А у партийных бонз была мода на пыжиковые шапки, это такая средневековая попытка выделить некие слои общества с помощью одежды. Но на самом деле нельзя думать, что идеологическая удавка была такой уж безнадежной и всесильной: люди выживали, изворачивались в хорошем смысле. У нас была зона, куда можно было спрятаться, – это наша частная жизнь.

О моей книге уже написали однажды, что она показывает революцию как огромный цивилизационный котел, где переваривались все: и разные национальности, и низы, и верхи, и либералы, и демократы, и политики, и аполитичные люди. Это действительно так, и не всем удавалось выйти из этого котла – как моей прабабушке, покончившей с собой.

– То есть ваша книга – это еще один вариант истории, написанный с помощью бытового среза.

Когда травили Бродского, о нем писали – он еще ходит без головного убора зимой

– Да, с помощью мелочей. Макропроцессы показаны с помощью микропроцессов. Есть, например, такой макропроцесс, как НЭП, а есть микропроцесс – как в этот НЭП встраивались мои родственники, как они танцевали в “школе Соломона Плятта”. Или уплотнение – это макропроцесс, а микропроцесс – это моя семья, которая от этого пострадала. Вообще, в жизни нет мелочей – нужно внимательно относиться к самым мелким поворотам судьбы своей семьи: в них, как в капле воды, отражается очень многое. Но одновременно нельзя думать, что происходящие в “большом мире” процессы нас не коснутся: обязательно коснутся. А от мелочей идет наше чувство ответственности за то, что происходит, поэтому в мелочах надо быть порядочным до конца.

Наталия Лебина считает, что в своей книге она решала три задачи: развеивала мифы, показывала большую историю через мелкие детали и вместе с тем – меру ответственности каждого за ход истории. И еще эта книга дает возможность протянуть параллели в наше время, где тоже существует и диктат моды, и другие формы государственного диктата.

Писатель Даниил Гранин, 1990 год
Писатель Даниил Гранин, 1990 год

Доктор исторических наук, профессор университета Южной Каролины Елена Осокина считает, что книгу Наталии Лебиной “Пассажиры колбасного поезда” полезно сопоставить с книгой Даниила Гранина “Керогаз и все другие. Ленинградский каталог”, вышедшей в 2003 году:

Советское общество все-таки развивалось в том же направлении, что и западное

– Гранин хотел рассказать историю вещей 30-х годов, одни из которых исчезли, другие изменили названия: гамаши, духовой утюг, клякспапир, керогаз. Через историю этих вещей Гранин пытается воссоздать Ленинград 30-х годов, город, которого уже нет. На мой взгляд, у Наталии Лебиной задача была сходная, но гораздо более масштабная: через историю вещей и практик воссоздать не город, а целую эпоху, которой больше нет, – советскую эпоху. Кроме того, Гранин – писатель, рассказчик, он повествует о вещах и событиях, но не решает научных вопросов. У Наталии Борисовны присутствует и элемент повествования, рассказа, который очень украшает книгу, делает ее доступной и увлекательной, но в то же время, как ученый, исследователь советской повседневности, она стремится понять и объяснить советское время. Главный вопрос книги – чем же было советское общество, можно ли считать его родственным западноевропейским обществам того времени, шло ли его развитие в том же направлении, которое историки называют modernity – современность? Или советское общество было каким-то исключительным и его развитие было совсем не похожим на развитие Запада? Книга состоит из этюдов-эссе, которые образуют мозаичное историческое полотно. Я бы даже назвала их попурри, и в смысле разнообразия тем, и в смысле источников и методов. Лебина ссылается и на кинофильмы, и на литературные произведения (Василий Аксенов занимает особо почетное место), и на исторические документы, и на анекдоты, и на историю своей семьи, и эта мозаика, набор разрозненных этюдов позволяет ей в итоге ответить на главный вопрос: чем же было советское общество? Лебина считает, что в нем присутствовали как традиционность, так и новые для ХХ века общецивилизационные процессы – развитие современного общества потребления, влияние научно-технической революции, появление новых продуктов, видов досуга. То есть, при всей своей специфике, советское общество все-таки развивалось в том же направлении, что и западное. Мне кажется, эта книга особенно интересна именно сочетанием научного подхода, мастерства историка, прекрасно знающего материал и владеющего источниковедческим анализом, с элементами воспоминаний, личного участия, примеров из жизни своей семьи и людей, с которыми знаком автор. Не знаю, создала ли Наталия Лебина новый жанр, но ее книга – прекрасный образец этого жанра, сочетающего исследовательский и литературный подход.

FACEBOOK КОММЕНТАРИИ:

В ДРУГИХ СМИ




Recommended

XS
SM
MD
LG