Доступность ссылки

Россия: что осталось от революции


Коммунистические активисты расходятся после митинга в Красноярске, ноябрь 2017 года
Коммунистические активисты расходятся после митинга в Красноярске, ноябрь 2017 года

Колоссальный порыв к свободе и социальному равенству – или величайшая катастрофа российской истории? Узурпация власти бандой национал-предателей, прикормленных внешним врагом, – или благородная попытка построить самое справедливое в мире общество?

Через сто лет после большевистской революции Россия, похоже, столь же мало понимает, что именно случилось с ней поздней осенью 1917 года, как и на следующий день после того, как вооруженные сторонники Владимира Ульянова-Ленина отстранили от власти Временное правительство Российской республики. Накануне нынешнего юбилея революции в городе, где она началась, вышла книга "17 очерков по истории российской революции" – своего рода путеводитель по революционному году. Ее автор – историк, профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге Борис Колоницкий в интервью Радио Свобода размышляет о том, почему столетний юбилей российской революции – если понимать ее демократическое начало и большевистское продолжение как этапы одного процесса – отмечается довольно скромно, чтó осталось от революции в массовом историческом сознании россиян и возможен ли ренессанс левого радикализма в России.

Борис Колоницкий
Борис Колоницкий

– Какие у вас впечатления от того, как отмечается столетие революции в России? Вам как историку чего-то не хватает или, наоборот, что-то кажется излишним или неадекватным?

– Это большой вопрос. Потому что одно дело – это восприятие историком событий самой революции, и другое дело – это восприятие истории памяти, того, что с нашей исторической памятью происходит. Мне кажется, хотя некоторые коллеги придерживаются иного мнения, что не используется юбилей так, как он мог бы быть использован. За одним, пожалуй, исключением – православная церковь. Она активно использует ресурс юбилея для продвижения своей версии истории.

– То есть ни коммунисты, которые вроде бы должны вспоминать более активно, ни власти действующие не слишком проявляют себя, как-то все тихо?

– У коммунистов есть свои мероприятия. Но нет таких официальных церемоний, которые привлекли бы большое внимание и спровоцировали какую-то общественную дискуссию. По крайней мере, я их не вижу. По сравнению с 2014 годом, юбилеем начала Первой мировой войны, всего этого значительно меньше. Тогда были открыты монументы героям войны, были большие государственные мероприятия. Сейчас я таких церемоний не наблюдаю.

– На ваш взгляд, с чем это связано? Может быть, с тем, что власть стала ностальгически часто вспоминать о Российской империи, а революция – это крушение империи в первую очередь? Или есть другие причины этого государственного невнимания?

– Власть не хочет революции, рассматривая ее как "импортный продукт". Судя по всему, многие люди в России, в том числе и представители власти, искренне верят, что, например, Февральская революция была первой "цветной революцией", а все "цветные революции" в их понимании являются продуктом зарубежного производства. Но и другие, в том числе оппозиция, особо юбилейный ресурс не используют. Кроме того, вообще-то большая часть населения России революции не хочет. Есть некоторое общественное согласие, отрицание революции как явления, которое наблюдается уже лет 20, наверное, судя по опросам общественного мнения.

Многие искренне верят, что Февральская революция была первой "цветной революцией"

– Но ведь можно революцию вспоминать и в негативном смысле – однако все-таки вспоминать как очень крупное событие: вот случилась такая беда, после чего мы много десятков лет за это платили.

– Так некоторые ее и воспринимают. Большинство людей в России едино в нежелании видеть новую революцию и в отрицании феномена революции как желательного явления. При этом в отношении конкретно к революции 1917 года люди расколоты. Я вижу здесь вполне рациональный расчет со стороны власти. Президент Путин, будучи хорошим тактиком, создает общественную коалицию, которая по некоторым параметрам может быть эклектичной, и в ее рамках история революции не относится к числу актуализируемого прошлого. Чего его использовать, если оно связано с рисками? Расчет вполне понятный. Что-то такое Путин сказал про национальное примирение, был создан организационный комитет, ответственный за юбилейные мероприятия, дали довольно много денег, эти деньги разобрали заинтересованные люди на конференции, выставки и тому подобное. Все это варится в каких-то культурных и академических, скажем так, котелочках, не влияя особенно на массовое историческое сознание.

Крейсер "Аврора" с отраженным на нем логотипом предстоящего чемпионата мира по футболу в России
Крейсер "Аврора" с отраженным на нем логотипом предстоящего чемпионата мира по футболу в России

​– Вы упомянули, что в своем отношении к революции 1917 года люди расколоты. В каком плане? Это по-прежнему раскол, проходящий по линии красные – белые, или что-то другое?

– Я сейчас точные цифры не помню, но припоминаю данные опросов, согласно которым положительные и отрицательные оценки Октябрьской революции дает примерно равное число людей. Тут консенсуса нет. Но это не значит, что те, кто считает, что революция была плохим явлением, выступают, условно говоря, за белых. В ходе нескольких исследований в разные годы задавался вопрос, кого бы поддержали люди, живи они в годы гражданской войны. И доля ответов "за большевиков" в разных вариантах – сотрудничали, сотрудничали бы на каких-то условиях, поддерживали бы и т.д., сокращается, но все равно остается довольно большой. А вот за белых активно очень маленькая часть. И немалый процент тех, кто говорит, что хотели бы переждать или просто затрудняются с выбором. Так что оппозиция "белые – красные" плохо описывает реальную ситуацию.

Оппозиция "белые – красные" плохо описывает реальную ситуацию

– А ведь это примерно соответствует, наверное, тому, что было во время самой революции. Ведь большинство людей пытались как-то пережить страшные времена, активных красных и белых было не так уж много.

– Опросы тогда не проводились. Выборы были, их итоги известны. На выборах в Учредительное собрание в крупных городах России победили большевики.

– А в целом по стране – эсеры.

– В целом эсеры. В деревне прежде всего. А, скажем, в Москве и Петрограде – большевики, хотя выборы вроде были честными. Большевики в Москве получили 50 процентов голосов. Правда, голосовали и солдаты гарнизона, без них процент был бы поменьше, но все равно очень значительный. Так что такой был расклад. Но при этом нужно иметь в виду, что и эсеры, которые победили на выборах, по европейским понятиям были весьма левой партией. В целом по в России около 80 процентов граждан проголосовали тогда за социалистов разного сорта.

– Иногда и в публицистике, и в каких-то дискуссиях можно встретить такую точку зрения: революция – очень уж далекое событие. История России за последние сто лет была настолько бурной, кровавой, что не осталось какой-то живой психологической связи в семьях, воспоминаний – в отличие от таких стран, как, допустим, Испания, где гражданская война, правда, на 20 лет ближе, но утверждается, что там память о ней намного живее. Как вы считаете, российская революция и гражданская война – это действительно уже далеко от нас, или все-таки те события еще резонируют в общественной памяти?

– Сложно сказать. Сама по себе историческая дистанция не лечит. Другое дело, что есть травма Второй мировой войны, репрессии 30-х годов, коллективизация, это всё более близкие травматические переживания. Для кого-то, может быть, и 90-е годы, кстати говоря. Но вместе с тем, мне кажется, революция – это был главный проект Советского Союза, так что все-таки очень много от него осталось, и какое-то количество людей чувствует потребность свести счеты с этим временем.

"В.И. Ленин на фоне манифестации". Картина Исаака Бродского (1919)
"В.И. Ленин на фоне манифестации". Картина Исаака Бродского (1919)

– В смысле памяти противовес революции, событие, по поводу которого в обществе практически полный консенсус, – это 1945 год, победа во Второй мировой войне. Почти каждая страна имеет какое-то событие в прошлом, от которого она ведет отсчет своей современной истории. Вы говорили, что для СССР это был 1917 год. Можно ли сказать, что сейчас происходит трансформация, и краеугольным историческим камнем для постсоветской России становится 1945-й?

– Я думаю, что это началось еще в советский период, по меньшей мере с 60-х годов, с 1965-го, когда впервые широко отмечалась годовщина окончания войны. Великая отечественная была фактором, легитимирующим режим, и фактором объединения общества. Так что это уже давний тренд.

– То, что этот тренд власти пытаются в последние годы, так сказать, еще более активизировать – это тоже несомненно?

– Странно, если бы этого не было. Память о Второй мировой войне нельзя отдавать. Если власть берет здесь инициативу, то отчасти это ее политическая повестка, но отчасти это и неспособность других сил предложить свой вариант памяти о Второй мировой войне и вообще об истории.

– Есть и другой, более новый тренд. Нынешняя власть очень много говорит – в содружестве с православной церковью – о царских временах, выставки, другие акции проходят. Память о дореволюционном прошлом, как мы видим, активизировалась, в том числе и разные мифы вокруг этого – один спор о фильме "Матильда" чего стоит. Можно ли предположить, что эта тенденция может вызвать определенное противодействие, что активизируется постепенно и левая идея, а через нее и память о революции? Это реальный сценарий?

Кто-то захочет поскрипеть кожанкой

– Это непредсказуемо, я думаю. Иногда какие-то проекты могут заиграть самым невероятным образом. Для примера: заметьте, как изменялся образ нацистов в советской пропаганде. Сначала, во время войны и в 50-е годы, это были такие комичные, достойные только презрения мерзкие придурки. Потом появляется образ сильного и безжалостного противника. А затем возникают ребята в элегантных эсэсовских мундирах, я имею в виду разные позднесоветские фильмы.

– Сериал про Штирлица.

– Например. Про Штирлица – это вообще на самом деле некоторое очеловечивание самых отвратительных людей в СС.

– Шеф гестапо Мюллер в исполнении Леонида Броневого – в целом симпатяга.

– И вообще такая версия Третьего рейха напоминает интриги в советской конторе, в каком-нибудь НИИ или в проектном институте, только в красивых мундирах и столовая хорошая. Я думаю, что некоторое эстетическое обаяние такого зла отчасти привело к появлению неофашистских групп, которые на самом деле возникли еще на заключительном этапе существования Советского Союза. То есть вроде бы патриотическая пропаганда дала непредсказуемый эффект. Я думаю, что некоторые вещи, например, начинающийся сериал про Троцкого, который я, правда, еще не видел, но видел весьма красноречивый трейлер, тоже может привести к обратному результату. Сатанизация, дьяволизация Троцкого – это такое исчадие ада, но вместе с тем сексуальный гигант и ницшеанский герой, если угодно. Так вот, я думаю, что какое-то количество молодых глупых людей это, наоборот, привлечет. Кто-то захочет поскрипеть кожанкой.

– Если говорить о революционных потрясениях и памяти о них, то напрашивается противопоставление России и Франции. Там 1789 год – это та самая точка отсчета, несмотря на то, что все более или менее образованные люди знают об ужасах якобинского террора, и в учебниках об этом пишут. Тем не менее для французов революция – однозначно позитивное событие, 14 июля, день взятия Бастилии – национальный праздник. 1917 год для России утратил шанс стать событием, которое будет так или иначе почитаться? Все это с советской властью ушло навсегда?

– Я думаю, что как праздник это ушло. Вместо с тем эти вещи непредсказуемы. Ведь сейчас у нас склонны пропагандировать такой миф о замечательной российской истории, на которой нет ни одного темного пятнышка: все было хорошо до революции, в общем, все было неплохо и после нее. Николай II хороший, и Сталин хороший, просто революция как-то тут мешает, такой разлом в истории сильной державности. Я думаю, что может сломаться этот миф. Я, может быть, немножко наивно просветительски полагаю, что любой проект, касающийся исторической памяти, требует какого-то минимума академического обеспечения. Все мы помним, какое значение история имела для политической мобилизации во время перестройки. Всплеск негодования в связи с белыми пятнами или черными дырами российской истории: от нас это скрывали! Тот исторический взгляд, который пропагандируется сейчас, – это взгляд из императорского дворца или наркомовского кабинета, а не из дворницкой какой-нибудь, или казармы, или лагерного барака. Такая оптика, этот взгляд сверху, она может быть разрушена вообще-то.

– Вам как историку-профессионалу не хватает чего-то в изучении революции на уровне как раз академического обеспечения? Есть какие-то совсем непаханые поля или в общем-то все достаточно хорошо изучено, нужно только брать, интересоваться, пропагандировать это знание и так далее?

Исторический взгляд, который пропагандируется сейчас, – это взгляд из императорского дворца или наркомовского кабинета

– Конечно, много сюжетов неизученных. Например, мы очень мало знаем про самую большую партию в тогдашней России – это партия социалистов-революционеров в 1917 году. И описать эту партию сложно, потому что она очень пестрая. Даже люди, которые ею занимаются, могут написать хорошо какой-то кусочек, но в целом это большой интеллектуальный вызов – написать историю этой партии в 1917 году, она такая разнообразная, что это представить себе невозможно. С другой стороны, как это ни странно, мы не очень хорошо представляем себе и историю большевиков в 1917 году. В нас очень сильно, вне зависимости от нашего отношения к большевикам, влияние традиционной советской истории партии. Кажется, будто большевики – это была такая машина дисциплинированная, вождь Ленин и прочее. Но если присмотреться, то многие социал-демократические партийные организации и до октябрьских событий, и какое-то время после в провинции и на фронте были объединенными, они посылали делегатов и на большевистский съезд, и на меньшевистскую конференцию. Это далеко от образа монолитной партии. Например, Сергей Миронович Киров, впоследствии такой образцовый большевик, еще в мае 1917 года хвалил Керенского, о чем впоследствии, конечно, не вспоминал. Позднее многие люди просто большевизировали свою личную историю. В 1917 году они, допустим, были какими-то радикалами неопределенными, а потом задним числом приписывали себе членство в большевистской партии или, если они таковыми действительно были, бóльшую партийную дисциплину, чем на самом деле демонстрировали. Я могу привести и другие примеры малоизученных тем. Но на самом деле я не думаю, что мы, историки, должны руководствоваться только своими интересами. Важный вопрос – а что интересно читателю в начале XXI века?

Пулеметчик обустраивает позицию в одном из жилых домов во время революционных боев в Москве, ноябрь 1917 года
Пулеметчик обустраивает позицию в одном из жилых домов во время революционных боев в Москве, ноябрь 1917 года

– И что, на ваш взгляд?

– Я думаю, что читателю в начале XXI века важно прояснить некоторые вопросы, перекликающиеся с современными проблемами. Например, сейчас уделяют особое внимание распространению информации – в связи с новыми информационными технологиями, социальными сетями и т.д. На самом деле технологии распространения информации в 1917 году тоже было бы любопытно рассмотреть и содержательно, и технологически. Я лично очень люблю тему слухов – как они распространялись, это очень важно. Другой сюжет, который мне приходит в голову – это тема пассивности. Мы видим сейчас, а на самом деле и в 1917 году это было так, что меньшинство может диктовать повестку большинству. Эффект зависел от способности тех или иных сил мобилизовать своих сторонников – или наоборот, от степени демобилизации их оппонентов. То есть причина победы большевиков и их союзников – это не то, что они становились сильнее, хотя, конечно, их влияние росло, но и то, что, во-первых, их противники слабели, а во-вторых, многие люди вообще уходили от политики, от политизации. С этим связан очень интересный вопрос изучения пассивности.

– Как ее можно изучать, если она никак себя активно не проявляет?

Осенью 1917-го многие люди вообще уходили от политики

– Хороший вопрос, но и мы не лыком шиты. Мы ведь можем изучать политизацию, которая проявлялась в массовом чтении, например, когда любая брошюра, изданная в апреле-мае 1917 года, мгновенно находила читателя, люди старались выискивать смыслы. А вот осенью того же года лежат на складах никому не нужные свежие брошюры, которые как горячие пирожки расходились бы еще в мае. Или весной 1917 года появляется глагол: пойду помитингую. Люди днями и ночами митинговали, хотели других услышать и сами выговориться. А осенью иногда активисты закрывали двери фабрик, чтобы люди не разошлись после рабочего дня, чтобы успели принять какую-то политическую резолюцию. Это разные вещи, и они вполне подлежат изучению.

– То есть можно сказать, что большевики оседлали страну, которая устала?

– Были разные сценарии в разных местах. Где-то они приходили за счет всеобщей пассивности, где-то это была реакция на развал и хаос. Потому что слабость власти Временного правительства проявлялась не только в том, что ее противники усиливались, просто сама эта власть распадалась де-факто. Пьяные беспорядки, этнические погромы – этого было полно. Где-то большевики приходили, оседлав эту погромную волну, а где-то они и их союзники приходили к власти как последняя сила, которая может сдержать анархию: хоть какая-то власть, казалось многим, лучше полного безвластия. Тут мозаика была очень пестрая, – говорит историк Борис Колоницкий.

FACEBOOK КОММЕНТАРИИ:

В ДРУГИХ СМИ




Recommended

XS
SM
MD
LG