«Они вернулись и попали в Бабий Яр». Военная история одной семьи

Режиссер-документалист Марианна Яровская хранит и собирает историю своей семьи, главной вехой в жизни которой стала война: одним досталась блокада, другим фронт, третьим – Бабий Яр.

"В районный отдел НКВД от дирекции 26-го дошкольного детского дома. Довожу до вашего сведения, что в вверенный мне детский дом поступили две осиротевшие девочки 6 и 4 лет Таня и Марианна Яблонские, проживающие по ул. Красного Курсанта 11 кв 25. Родители девочек были артисты, отец погиб на фронте, мать умерла. Яблонские были люди состоятельные, однако управляющая дома и бывшая домработница Анастасия ... выдала нам только три старых чемодана..."

Здесь записка обрывается. Этот клочок старой бумаги, исписанный неровным почерком в 1942 году, бережно хранит в своем архиве режиссер-документалист Марианна Яровская. Она давно живет в США, но память о том, что сделала война с ее семейным древом, сколько ветвей было обрублено, для нее важна и сегодня.

– Моя бабушка, мамина мама, Евгения Ница погибла в блокаду от голода в 1942 году, в свидетельстве о смерти было написано "воспаление легких", но по воспоминаниям тех, кто ее нашел, было понятно, что от голода. У ее мужа Виктора Яблонского была бронь как у актера "Ленфильма", выдающегося деятеля культуры, но он отказался эвакуироваться на Урал, ушел добровольцем на фронт и погиб в первые дни войны. Бабушка осталась без кормильца с двумя детьми, моей 4-летней мамой Марианной Яблонской, ставшей писателем, и ее 6-летней сестрой Таней. Бабушка погибла от голода, а девочек нашли в разоренной квартире, никто не знает, сколько они пробыли там одни с умершей матерью. По семейным воспоминаниям, какое-то время они были одни, но ни соседи, ни управдом об этом, видимо, не знали. Потом их нашли и забрали в детский дом, моя тетя Таня практически сразу же умерла от дистрофии, а мама выжила и стала писательницей, актрисой, режиссером. Она умерла очень рано, в 42 года, от инсульта, и я считаю, что тут сказались последствия блокады.

Бывшая жена погибшего на фронте Виктора Яблонского, у которой не было детей, нашла в детдоме Марианну и забрала ее к себе, воспитала, помогла получить образование, даже два – актерское и режиссерское. Марианна Яблонская училась, дружила, общалась с актерами Юрским и Жженовым, писателем Конецким, у нее было блестящее окружение. В ее рассказах отражено ее послевоенное детство, "проходившее в темных, смрадных, захламленных ящиками и пустыми консервными банками с яркими разноцветными наклейками и надписями по-английски – Stewed pork – дворах…" В рассказе "Сдаешься" в ватаге детей появляется лидер "Свинья" и всех терроризирует – становится единоличным диктатором. Одна девочка, Люля, восстает против него, но детская толпа боится за нее вступиться, и Свинья при всех избивает Люлю. По словам Марианны Яровской, в 1980-е годы в издательстве "Советский Писатель" эти фразы вырезали, да и сам рассказ тогда тоже не опубликовали как "пропаганду фашизма".

– В моей семье всегда была традиция сохранять документы, – рассказывает Марианна Яровская. – Может, потому что это были люди публичные, буквально до 6-го поколения, по крайней мере, по материнской линии. А кроме этого, я в этом году обратилась в московский Институт родословия и геральдики с просьбой заполнить белые пятна в истории семьи, пока все это еще в процессе. Они там даже удивились, как много известно о семье – есть масса документов и фотографий, и почти на каждого родственника – большая статья в Википедии, а про некоторых – книги и биографии. Вся моя семья с маминой стороны погибла в блокаду, но их нет в списках погибших. Я спросила об этом в Институте родословия и геральдики, и они мне ответили, что, к сожалению, далеко не все данные о погибших в блокаду систематизированы и доступны для всех: во-первых, люди не успевали регистрировать смерть своих близких, значит, в архивах ЗАГС информация не появлялась. Во-вторых, хоронили часто в братских захоронениях, и у кладбищ не было ни каких документов. В-третьих, даже те документы, которые были составлены, далеко не всегда приведены в вид, доступный для поисковых систем. Списки умерших жителей блокадного Ленинграда основаны на книгах памяти "Блокада" и "Они пережили блокаду", но никого их моих родственников в этих списках не оказалось.

В семейном архиве Марианны Яровской сохранились письма начала войны, где говорится о голоде, так что у нее нет никаких сомнений, отчего погибла ее бабушка Евгения Ница, которая была потомком известного писателя Петра Боборыкина, автора романа "Китай-город". Его племянница Вера Шипова вышла замуж за сына священника, Александра Федоровича Ница, он жил в Уфе и издавал "Уфимский вестник". Он был кадетом, директором мужской гимназии, членом комитета Всероссийского союза городов и Губернского комитета по народному образованию. В 1918 году большевики его расстреляли. В 1981 году Русская православная церковь заграницей канонизировала его как святого.

– Моя бабушка, погибшая в блокаду, была его дочерью, – продолжает Марианна Яровская. – Про нее не так много известно, ведь когда она умерла, моей маме было всего 4 года, а когда моя мама умерла, мне было всего 9. А вот мой дед Виктор Петрович Яблонский был человеком известным, он даже в фильме "Чапаев" играл – правда, врага. Потому что в свое время он был выслан за 100 километров от Ленинграда, и когда вернулся, мог играть только отрицательных персонажей. Поэтому хоть он и пробовался на роль Чапаева у братьев Васильевых, но сыграть ему дали только белогвардейского казака-пластуна, который говорит: "Все спокойно, господин генерал!"

А еще он сыграл Левинсона в фильме "Разгром", работал с Фадеевым, и у нас в архиве есть письмо Фадеева прокурору Вышинскому с просьбой пересмотреть дело моего деда, вернуть его в Ленинград, в Москву, разрешить работать. Но все равно играл он только белых, только врагов. У нас есть его переписка с Чеховым, он близко дружил с Есениным, опубликована переписка Есенина с Яблонским, а у меня дома есть стихи Есенина с пометками деда – видимо, они ему присылал свои стихи. Когда мы с отцом уезжали из Москвы в Америку, мы очень многое отдали в Бахрушинский музей, и теперь мне надо платить им деньги, чтобы сделать фотокопию. Мой дед избежал ГУЛАГа, но не избежал войны.

Он был женат несколько раз, его второй женой была Вера Викторовна Гольцева, ее отец Виктор Гольцев издавал журнал "Русская мысль", где печатались многие известные писатели. У нас дома есть обширная переписка Гольцева с Толстым и Чеховым, есть даже письмо Ленину о том, что журнал не печатает политиков – то есть отказ принять его работу к публикации. И, кстати, есть письмо Ленину моей прабабушки Веры Ницы и других будущих вдов взятых большевиками заложников – с просьбой их не расстреливать, но это письмо осталось без ответа, и девять заложников, лучших людей города, расстреляли.

– То есть Гольцев отказался публиковать Ленина, а потом Ленин фактически отказался спасти вашего прадеда Александра Ницу. И можно сказать, что история вашей семьи неразрывно переплетена и с войной, и с ГУЛАГом…

– Да, именно так. Вера Гольцева, которую моя мама звала мамой, была актрисой, чтицей, а во время блокады участвовала в театральной жизни города. Сохранилась поразительная сценическая фотография - как она играет в литературном спектакле "Анна Каренина" – я смотрю на нее и с трудом представляю, как такое могло быть.

Родная сестра моей бабушки Евгении Ницы, тетя Наташа, тоже вышла за врага народа, это было уже в 1030-е годы, его расстреляли как бывшего кадета, а ее отправили в лагерь как жену врага народа. Там, в лагере, у нее умер ребенок, совсем маленький. Потом она стала медсестрой, акушеркой и спасала преждевременно родившихся детей. Когда он вернулась в Ленинград, она попросила себе комнату с видом на "Кресты", где когда-то сидел ее покойный муж. Она там и прожила всю жизнь, умерла в абсолютной бедности. Она оставила нам с отцом два золоченых столика эрмитажной ценности, на них мозаичные изображения танца – тарантеллы. Мы их продали в 1990-е, когда уезжали в Лос-Анджелес, взять их с собой было нельзя. Я помню эту тетю, из рода Боборыкиных, чью историю сейчас как раз раскапывает Институт родословия и геральдики. В общем, да, кого не достал ГУЛАГ, того достала война.

Предки Марианны Яровской по отцовской линии – киевские евреи, ученые, потомки раввинов. Большинство из них во время войны погибло в Бабьем Яре. Только ее бабушке, папиной маме, удалось эвакуироваться с двумя детьми на Урал – как семье военнослужащего.

– Больше всего было расстреляно в Киеве, но была еще часть родственников, которые погибли во время массовых расстрелов евреев в Бердянске. Счет погибших исчисляется десятками, включая детей и неходячую прабабушку Тубу. А мой отец, Аркадий Иософович Яровский, оказавшийся на Урале, с 12 лет работал на почте, наклеивал текст на телеграммы, поддерживая маму и маленького брата, пока их папа работал на оборонном заводе. Выжившие из этой ветки моих родных уехали в Лос-Анджелес, и они сохраняют память о семье бережнее всех, потому что в Южной Калифорнии очень много эмигрантов-евреев, они поддерживают связи с Израилем, с музеем Яд ва-Шем, куда можно прислать свидетельства о своей семье. Так что у меня такое впечатление, что память о нашей семье по еврейской линии сохраняется гораздо бережнее, чем по русской, хотя о русской ветке известно больше. Конечно, не все киевские родственники погибли в Бабьем Яре, молодые мужчины воевали. А когда после войны начались репрессии против евреев, невозможно было поступить в вузы. Мой отец закончил школу с золотой медалью (как и мама, кстати), и по закону того времени он мог выбрать себе любой город и поступить в любой вуз без экзаменов, но была негласная квота – нельзя было приехать в Москву или в Ленинград, Поэтому отец уехал в Новосибирск и 20 лет поработал в академгородке. А его младший брат Давид, который заканчивал школу как раз в разгар Дела врачей, не мог поступить вообще никуда, и ему помогли только его воевавшие родственники, увешанные медалями.

Давид Яровский тоже живет в Лос-Анджелесе. Когда началась война, ему было 5 лет, старшему брату Аркадию, отцу Марианны Яровской – 11. Давид довольно много помнит из тех времен.

– Мы тогда жили в Киеве, события развивались стремительно, немцы наступали очень быстро. Было ясно, что евреям будет плохо, началась эвакуация – уезжали, кто как мог, это было непростое дело. Кое-что я запомнил сам, кое-что помню по рассказам старших родственников. У моей бабушки было 10 детей, половина мальчиков, половина девочек, к началу войны они были уже взрослые. Война началась 22 июня, но подготовка к ней шла уже давно и я помню, как однажды во дворе военный инструктор проводил занятия для домохозяек – учил их, как тушить пожар. Я сидел дома и смотрел в окно, как взрослые тети передают друг другу ведра и плещут воду на якобы горящий сарай – но он ведь не горел! И мне было смешно, что они играют, как дети – я стоял и смеялся. Когда началась война, отца сразу мобилизовали в армию.

Когда Киев бомбили первый раз, один из маминых братьев, молодой парень лет 25, кадровый офицер, живший в казарме, которую как раз бомбили, прибежал к нам домой, сказал моей маме: "Розочка, я живой!" и убежал обратно. В начале июля он пришел снова и сказал, что его военная часть организует выезд членов семей военнослужащих: "Розочка, ты не волнуйся, завтра утром приедет машина и отвезет вас в лес километров за 30 от Киева, там уже собирают большие армейские палатки. Сейчас тепло, ничего с собой брать не нужно, мы просто вывозим людей от бомбежек, а через две недели мы немцев прогоним, и вы вернетесь". Так и было, домохозяек с детьми вывезли в лес, там были палатки, полевые кухни, а через две недели снова пришли машины и повезли их – только не в Киев, а на железнодорожную станцию, а оттуда – вглубь России. Без вещей, без денег, как были.

Маленький Давид с мамой и братом ехали целый месяц. Он не помнит, как и чем их кормили, помнит только заполненные женщинами и детьми телячьи вагоны с сеном на полу, да на станциях краны с надписью "кипяток". Помнит, что никто не знал, куда их везут, и что остановки были частыми и непредсказуемыми: могли остановиться на две минуты, могли на два часа, а могли и на целый день – когда приходилось пропускать бесконечные эшелоны с военными, шедшие на запад. Остановки эти были коварными – люди выходили в надежде раздобыть хоть какую-то еду, возвращались, а поезда уже могло и не быть. Несколько раз мальчик в страхе и слезах надолго оставался один с чужими людьми, когда от поезда отставали его мама и брат.

– Однажды они пришли, а поезд уже ушел, ну, им сказали, куда он поехал, они пошли по шпалам и нагнали его к вечеру километров через 10 или 20 – он там долго очень стоял. В другой раз мне было совсем страшно, – вспоминает Давид. – В то время, когда поезда трогались, они поначалу ползли очень медленно – чтобы отставшие могли заскочить. И вот, мама с братом бегут за поездом, брат ловкий, он заскочил быстро, а мама закинула ногу, но подняться не может, прыгает рядом – вагоны-то высокие, никаких ступенек не было. Женщины ее тянут за руки, я на это смотрю – никак не могут втянуть, с большим трудом втащили. Все это у меня до сих пор перед глазами стоит.

По словам Давида, многие родственники, ехавшие на разных поездах, в неразберихе теряли друг друга. Только потом он узнал способ, с помощью которого люди друг друга находили: на каждой большой станции оставляли своим родным письма до востребования. Помнит он и бомбежки, как во время налетов все разбегались из вагонов, кто куда. Связи с отцом у семьи тогда совсем не было.

– Папа был уже не молод, это был последний год, когда он подлежал призыву. Ему приказали переправлять людей через Днепр, на тот берег, где формировались воинские части. А потом выяснилось, что папа по профессии лесохимик, то есть он занимался перегонкой древесины на горюче-смазочные материалы, необходимые для армии, часть этих производств попала в руки к немцам. Папу послали на Урал – возводить небольшие заводики этого профиля, на которых можно было быстро поставить оборудование и организовать работу. Так он и кочевал – обустроит завод на одном месте, а через несколько месяцев переезжает в другой городок или поселок.

Давида с мамой и братом привезли в большую деревню под Свердловском. У них были очень теплые отношения с теми, кто их приютил – может быть, потому, что местные власти ни на кого не давили и предлагали людям взять беженцев добровольно.

– Нас собрали в бывшей церкви, превращенной в клуб. Мы там переночевали на полу, а власти провели просветработу среди местных – что надо помочь беженцам, и кто хочет, может взять к себе жить того, кто понравится. И пришла Клавдия Михайловна, я ее до сих пор помню, обыкновенна уральская женщина, у нее муж был в армии, а дома двое детей – мальчик 16 лет уже пошел работать на завод, а дочке было 18. И она позвала нас жить к себе, в свой деревенский дом. Там мы и прожили все четыре года, отношения были практически родственные. И ведь это Урал, сибирские морозы, а мы без теплых вещей, без работы… Мама пошла работать в заводскую столовую посудомойкой, это была тяжелейшая работа, ей надо быть там уже в 6 утра, чтобы рабочие пришли и позавтракали перед сменой. Мой брат пошел работать на почту – приходил туда после школы и клеил слова на телеграммы, за это он получал рабочую карточку, это было большое подспорье. Единственный иждивенец был я. В одну зиму я заболел воспалением легких – лекарств почти не было, меня лечили только хлористым кальцием, его надо пить ложками, он очень горький, и мама меня задабривала, оставляла кусочки сахара в награду.

– Не жульничали?

– Нет, я был серьезный мальчик. В войну все были серьезные. А вот дочка Клавдии Михайловны, Томочка, умерла от туберкулеза, лечить его в это время практически не могли, нечем было. Муж Клавдии Михайловны пропал без вести. Мы потом еще несколько лет с ней переписывались, и вдруг она нам пишет: "Коля вернулся!" Он был в немецком плену. Но это уже после войны было. А тогда... Я помню один вечер, как мы все вместе сидим на кухне при коптилке, Клавдия Михайловна вдруг и говорит маме: "Как мы с вами хорошо живем, как хорошо, что я вас выбрала, Роза Давидовна, а то, не дай Бог, попались бы нам евреи!" Мама говорит: "А что такого в евреях-то?" Клавдия Михайловна начала рассказывать, какие они плохие. Тогда мама говорит: "Ну, не повезло вам, ведь я тоже еврейка!" Та говорит: "Да перестаньте шутить!"

– А вам потом рассказали, что было с вашими родными, которые остались в Киеве?

– Да. Осталась папина мама и ее сын, папин старший брат, который побывал в немецком плену еще во время Первой мировой. Его посадили в лагерь: кормили плохо, но никаких зверств не было. Он оттуда сбежал, дошел до Франции, нанялся моряком и добрался до Южной Америки. Выучил испанский, работал, какое-то время жил в Испании, там женился, а потом приехал в Советский Союз, в Киев, и работал в детском доме для испанских детей. Началась война – все бегут, и надо было очень быстро решать, бежать или оставаться. У него был опыт немецкого лагеря, он думал – ну старых-то людей они не будут трогать. И дотянул до последнего, когда все почти уехали. Да и как ехать – маму Тубу брать они не могут, она не ходит, и он договорился с дворником, дал ему водки, денег, чтобы он как-то за ней присмотрел, а сам ушел на восток – пешком, поезда уже не ходили. Сколько-то они прошли – и все, дальше немцы. И они вернулись. И попали в Бабий Яр. Папа после войны приехал посмотреть на этот дом, украинцы, которые там жили, рассказали ему, как это было. Как на столбах повесили приказ: такого-то числа собраться всем евреям на улице, кто не придет, будет расстрелян. Так что выбора не было. Ну, а бабушка Туба идти не может – что с ней делать? Так пришел тот самый дворник, посадил ее в тачку и сам повез к Бабьему Яру – вместе с толпой, которую туда гнали. Сделал "благое дело", отвез в одну сторону. Дворника этого папа не нашел – он сбежал вместе с немцами. А два маминых брата воевали, Арон и Лева. Арона убили прямо в 1941 году, а Лева остался живой, прошел всю войну, закончил воевать на Дальнем Востоке. На Дальний Восток он проезжал мимо Киева, нашел там свою невесту, взял ее с собой, там они поженились и жили какое-то время. Но рожать он ее отправил к родственникам в Киев. Но она не доехала, роды начались раньше, пришлось ее высадить по дороге. И родила она не одного, а сразу двоих на радостях. А потом и Лева вернулся.

Из рассказа Марианны Яровской "Сдаешься": "Я, должно быть, ударен грязной правдой жизни, ударен во время войны, – я тогда был мальчиком, мне, слава тебе господи, пять лет было. Я человек ничтожный, штатский, обыкновенных драк опасаюсь, понимаете ли, вот мне и тычут: вы, младчек, на войне не были, – следовательно, и знать о войне ничего не можете. Ладно. Но я все- таки знаю, что война – это прежде всего страх, пьянство, сифилис, мародерство, развороченные красные животы, а уж потом все остальное. И чтобы знать все это – не обязательно быть на войне, потому что война живет и в мирное время и именно потому она когда-нибудь наступает".